«Я долгое время не знал, что писать. Что писать. Мне нечего написать. Я не знаю, что написать. Я не знаю, что писать. Я, по правде говоря, печатал. Но из символичности мне нечего писать. Я не знал, что писать. Я не знал, что писать. Я не знал, что писать. Я не знал, что писать. Хуже бессмысленности — поверхностность. Хуже поверхностности — безвкусица. Хуже безвкусицы — декларация несуществующего манифеста. Я всё ещё не думал о том, что писать. Я не знал, что писать. Я не хотел писать. Нужно ли было вообще когда-либо начинать писать? Не есть ли совершенство чистого листа в чистоте? Лист создали просто так, буквы были вандалами. Зачем вообще использовать белую поверхность или другую поверхность — зачем это письмо. Но я ничего не писал. Нечего было писать. И что-то вне письма не давало писать. Мне нечего. Я не знаю, что писать. Никто не говорил мне, что писать, и я не писал. Не писал и я. Я не писал, а печатал, но и печатать-то я не знал что. В итоге я не написал ничего, и она не написала из-за меня ничего тоже».
